Блог

Казус, о котором пойдет речь, произошел в спокойном, на тот момент почти “провинциальном” Киеве, в середине спокойного XIX столетия. Быть может, именно благостность доиндустриального Киева позволила сгладить “острые углы” истории, что произошла с васильковской мещанкой Ценей Фельдман в киевском Свято-Троицком монастыре, именовавшемся в просторечии “монастырем отца Ионы”. Казалось бы, парадокс – дочь “орендаря”-еврея и монастырь, вовсе не славившийся миссионерской активностью. Впрочем, неисповедимы пути Господни, и именно встреча бедной еврейской девушки с инспектирующими монастырское имение монахами, очевидно, напрочь изменила ее “еврейское счастье”, а нам дала повод познакомиться с целой серией изумительных с точки зрения исторического казуса документов. Итак, по порядку.

***

Ценя жила со своей семьей близ села Гусинцы Переяславского уезда в бывшем имении княгини Васильчиковой. Отец Цени – Кофман Фельдман арендовал у прежней владелицы паромные переправы через Днепр, мельницы, шинок и прочие оброчные статьи. Ее мать – Меня Фельдман к тому времени скончалась, оставив на попечение старшей дочери двух несовершеннолетних детей. Семья, как видим, не была многодетной, но вряд ли жила зажиточно. Отец стремился выгодно выдать старшую дочь замуж и заключил брачный контракт, уплатив жениху наперед 300 рублей серебром (если, конечно же, Кофман в своей жалобе не преувеличивал собственных “убытков”)[1]. Трудно сказать, была ли Ценя счастлива от такого контракта. Во всяком случае, бежать от своего “еврейского счастья” она была намерена немедленно…

В 1866 году владелица Гусинецкого имения княгиня Екатерина Васильчикова – дама, известная своим церковным меценатством – передала часть своего недвижимого имущества в Киеве и за его пределами основанному по ее инициативе Троицкому монастырю на Зверинце[2]. Согласно завещанию учредительницы, монастырь должен был сочетать монашеское общежитие с общественным служением, в интересах которого обители был оставлен неприкосновенный капитал на создание странноприимного дома, больницы и приюта-школы для мальчиков-сирот[3]. Все эти благотворительные заведения содержались исключительно на счет монастыря. Так что, последнему приходилось вести интенсивное хозяйство в подаренных ему и прикупленных экономиях. Едва ли не самой обширной из них была экономия при селах Гусинцы и Кальное в Переяславского уезда[4]. От ведения в ней дел во многом зависели как хлеб насущный братии монастыря, так и обеспечение харитативного завещания его учредительницы.

на фото: Екатерина Алексеевна Васильчикова (†1870), урожденная Щербатова – фундаторка Киево-Троицкого монастыря[5]. Как писал Николай Лесков: После княгини Анны Алексеевны Орловой княгиня Васильчикова оказывается самою крупною из титулованных монастырских строительниц. […] Одновременно с заботами о благотворении посредством учреждения различных общественных забав княгиня получила большое влечение к улучшению нравов и распространению христианской веры. Здесь она была даже, кажется, оригинальнее и смелее всех великосветских патронесс Петербурга, что, может быть, следует приписать ее первенствующему и в некотором отношении полновластному значению в Киеве, который с любопытством и с некоторого рода благоговейным недоумением смотрел на затеи своей княгини (“Владычный суд”).

на фото: Св.-Троицкий Ионинский монастырь на Зверинце. Ныне на территории Центрального ботанического сада, что по ул. Бастионной/Тимирязевской. Фото начала ХХ века.

Для упорядочивания дел и хозяйственной ревизии 18 ноября 1867 г. в монастырское имение Гусинцы явились уполномоченные монастыря. Один из инспектирующих – некто новопросвещенный также из евреев Григорий Каган, остановился на ночлег в доме арендатора Кофмана Фельдмана (л.1-1 об.). Судя по всему, хозяина дома не было. Долгим осенним вечером Григорию удалось увлечь девицу душеспасительной беседой и зажечь в ней желание немедленно принять Крещение.

Трудно дать однозначный ответ, что было первичным – высокое побуждение девушки или стремление во что бы то ни стало покинуть сообщество ее отца с его брачными планами?… Во всяком случае, свое прошение на имя викария Киевской епархии Ценя открывала уверением, что сие судьбоносное желание возникло не в одночасье: с юных моих лет я возимела ревностное желание принять православную христианскую веру, но не имела счастья отыскать удобного случая, посредством коего могла бы принять таковую, а также без письменного вида (паспорта – авт.) отойтить (sic) от родителей куда-либо для принятия христианской святой веры (л.1). С одной стороны, фраза – вполне шаблонная, придуманная, скорее всего, не Ценей, а лицом, помогавшем ей в составлении сего прошения (почерки прошения и выданного просительнице удостоверения идентичны и принадлежат монастырскому письмоводителю иеромонаху Августину). Совершеннолетняя Ценя была столь неграмотной, что не в состоянии была даже подписать прошение. Трудно утверждать, владела ли она в достаточной мере государственным языком. Таким образом, мы вынуждены вовсе исключить вопрос о книжных источниках того ревностного желания, столь круто изменившего ее судьбу. Впрочем, лесковские интролигаторы (“Владычный суд”) как в дореформенной, так и пореформенной России были, пожалуй, редким исключением, а вероисповедные конверсии, как правило, происходили не на “книжной”, а на социальной почве[6]. Правительство, в том числе и церковное, скорее всего, осознавало всю “непутевость” ситуации, но было бессильным в выборе адекватного решения “еврейского вопроса”. Государство, веками оказывавшее “сынам Израиля” селиться на своей территории, к началу XIX столетия унаследовало едва ли не самую многочисленную еврейскую общину в мире (после разделов Польши и наполеоновских войн).

Но вернемся к нашему сюжету. Оставшись без матери, Ценя была кормилицей и прачкой для своей семьи. Девушке предстояло быть выданной замуж вполне обычным “местечковым” образом – под залог определенных коммерческих интересов ее отца. Способ обмануть свое “еврейское счастье” для нее мог быть только один, и заезжий троицкий послушник, в прямом смысле говорящий с ней на одном языке, оказался тут как нельзя кстати. Правда, насколько сам Каган мог выполнять миссию просветителя, сегодня ответить трудно. По документам консисторского архива, чигиринского уезда мещанин Григорий Каган был крещен всего за несколько месяцев до означенных событий – 22 апреля того же года – и тогда же написал прошение о зачисление его в одно из казеннокоштных духовных училищ Киева для дальнейшей катехизации. То, что в прошении челобитчик заявляет о себе как о круглом сироте, верификации не подлежит. К такой декларации прибегали практически все новообращенцы с целью оборвать последние нити, связывающие их с родительской общиной. Под прошением имеется собственноручная подпись просителя – Григорий Каган – сделанная, разумеется, на иврите[7]. К самому новокрещену-Григорию – мы еще вернемся.

Следует сказать, что отношения троицких хозяйственников и арендатора Кофмана Фельдмана оказались весьма натянутыми. Судя по объяснению, данному Консистории настоятелем монастыря старцем Ионой, в год передачи имения монастырю Кофман был формально оставлен на правах арендатора, но после этого, как Ковфман оказался неблагонадежным, отказано ему, а нанято другому лицу, добросовестному и благонадежному (л.10). Вряд ли у Кофмана был выбор диктовать свои условия новым владельцам, скорее всего, монастырская администрация просто решила перенанять свое имущество лицу более “благонадежному”, нежели васильковский еврей Кофман Фельдман. По словам самого Фельдмана, 14 ноября 1867 г. ему, казалось бы, удалось заключить с монастырем соглашение на аренду за 300 рублей в год и якобы даже выплатить 250 рублей наперед. Но уже 30 декабря Кофмана посетил эконом монастыря иеромонах Феодосий, отказавшийся взять остальные 50 рублей серебром, и разорвал с ним контракт. После нового года Фельдман вручил оставшиеся деньги приставу Переяславского полицейского управления для передачи монастырским владельцам. Разумеется, никто за ними не пришел: и до сих пор те деньги не отданы, -месяц спустя констатировал Фельдман, – потому что, хотя призывали их к явке в оное управление к получению денег, но они ослушались, не явились именно по злобе, имеемой ко мне за то, что я на них подал жалобу за мою дочь (л.17).

на фото: Портрет старца Ионы (Мирошниченко), строителя Киевского Св.-Троицкого общежительного монастыря (†1902). В конце его игуменства (1899) монастырь насчитывал свыше 140 человек братии (первоначально 8 человек), а всего, вместе с мастеровыми, временными послушниками и учениками монастырской школы – свыше 470 человек. Это был, по сути, крупнейший киевский монастырь после Киево-Печерской лавры[8].

Стало быть, между 14 ноября и 30 декабря произошло нечто несовместимое с продлением коммерческих отношений между арендатором и монастырем. Этим “нечто” был побег Цени в Киев и последовавшее за тем весьма одиозное обвинение со стороны ее отца в адрес троицких монахов: 21 числа истекшего ноября месяца – сообщает в жалобе Фельдман, – в глухую ночь приехали несколько человек, по лицу мне неизвестные, которых могу указать – в числе их были послушники монашеские и один монах – сделали нападение на занимаемый мною дом, насильным образом они схватили мою дочь, зарученную, имеющую от рода не более 16 лет, и вместе с нею взяли разные вещи на сумму 500 рублей: наличными деньгами 280 рублей и, кроме того, серебряные кольца (л.7-7 об.).

Жалоба “потерпевшего” последовала не сразу, а лишь 1 декабря, то есть, спустя более чем неделю после событий. Причину проволочки Фельдман объяснял следующим образом: а потому до сих пор я не подавал жалобы, ибо пять суток лежал болен в постели от сего с перепуганными малыми детьми (л.7 об). Со слов жалобщика, действия монахов можно охарактеризовать не иначе как разбойное нападение. Впрочем, как уведомлял благочинного киевских монастырей старец Иона: еврей Ковфман Фельдман подал такое же самое прошение – одно в Переяславское уездное полицейское управление, а другое господину Киевскому гражданскому губернатору, по которым делалось дознание чрез господина станового пристава Переяславского уезда опросом указанных Ковфманом лиц, и жалоба его не подтвердилась. А оказалось, что дочери его насильно никто не брал, а имущества и денег у него не было. После выясненных обстоятельств не мудрено, что арендатор Кофман Фельдман был признан монастырским начальством неблагонадежным, а также кляузным и зловредным и, в конце концов, выведен посредством полицейской власти (л.10-10 об.).

Кроме того, отказ монастыря продолжить формальные условия аренды мог быть вызван тем обстоятельством, что дочь арендатора Ценя, тайно покинув родительский дом, обратилась за “конфессиональным” убежищем в Троицкий монастырь. Продолжать коммерческие отношения с ее отцом представлялось неуместным во избежание прецедента для правового иска монастырю за “добровольно-принудительное” Крещение граждан еврейского вероисповедания под угрозой имущественных притеснений. Консисторские суды строго следили за такого рода случаями обращения в Православие иноверцев, стремясь устранить могущие возникнуть общественные конфликты. Ходатайства от членов еврейских общин на принятие Крещения были в пореформенной России явлением довольно массовым. Только за 1868 год, современный нашему казусу, в архиве Киевской духовной консистории насчитывается около двух десятков таких заявлений[9]. Лишь в одном случае имел место отказ по причинам формальных обязательств просителя перед своей общиной[10], в одном случае проситель отказался от своего прошения, приняв Лютеранство[11], и также в одном имело место возвращение (условно выражаясь) в прежнюю веру[12]. Пестрели объявлениями о новопросветившихся и страницы неофициальной хроники Киевского епархиального вестника. Существенный спад обнаружился лишь в последнее десятилетие ХIХ века. Несмотря на все усилия Свято-Владимирского братства (при Софийском соборе), с начала ХХ ст. ходатайства о принятии Православия от лиц еврейского закона оказывались лишь редким исключением в консисторском делопроизводстве, при том, что участились прошения о возвращении бывших “выкрестов” в иудейство (на основании циркуляра МВД от 18 августа 1905 г.)[13].

Но вернемся все же к судьбе девицы Цени Фельдман. Итак, она упросила посетившего ее по случаю позднего времени вечера троицкого послушника-ревизора Григория Кагана взять ее с собой в Киев и принять живейшее участие в приобщении к христианской вере. Тот, разумеется, долго не решался на этот смелый поступок, как пишет в своем прошении Ценя, и лишь по убедительной слезной […] просьбе взял и привез (девушку – авт.) на место своего нахождения в монастырь строителя Ионы. Но в монастырях Крещения в то время вообще не совершались, и строитель Иона дал от себя записку к священнику протоиерею Лебединцеву (лл.1 об, 5 об.). Отец Петр Лебединцев, председательсвующий в Киевской духовной консистории, прежде всего поспешил навести справки о личности просительницы в Печерском приставстве, поскольку та не имела при себе никакого письменного вида, подтверждающего ее личность. Участие старца Ионы в судьбе просительницы не исчерпалось одним лишь письменным обращением в Консисторию. От себя он выдал беспаспортной девице удостоверение, в том, что орендатор (sic) в селе Гусинцах еврей Кофман Фельдман есть действительно васильковский мещанин, а также дочь его Ценя незамужняя, некрещена и совершеннолетняя (л.3)[14].

Уже 22 ноября, то есть на четвертый день после судьбоносной беседы с Григорием Каганом в Гусинцах, от имени Цени Фельдман было составлено прошение на имя Киевского викария с просьбой о принятии ее в Лоно церкви. По неграмотности просительницы по ее рукоданию прошение подписала Аликсандра Борисова Шкуратова дивица (sic), у которой и поселилась Ценя в Киеве. На следующий день по обращению к церковному начальству последовало аналогичное письмо Киевскому генерал-губернатору Николаю Эйлеру. Письма почти дословно совпадают за исключением одной заключительной фразы, которая, если она действительно отражает интенции просительницы, проясняет весьма любопытные обстоятельства дела: имею честь всепокорнейше просить Ваше Превосходительство сделать милостивое распоряжение чрез кого следует о совершении надо мною Таинства святого Крещения в скором времени, дабы моему намерению не мог воспрепятствовать родитель (л.6).

30 ноября того же года в Киевской духовной консистории раба Божья Ценя показала, что ей от роду 16 лет, родилась от отца еврея Кофмана и Матери Мени Фельдмановых, которые состоят в звании мещан и принадлежат к обществу еврейскому г. Василькова, и проживают в с. Гусинцах Переяславского уезда Полтавской губернии. Принять св. Крещение приняла по своему убеждению и скрытно ушла от отца (л.13). Скорее всего, Цене не было тогда и 16-ти. В этом возрасте еврейские девушки в то патриархальное время давно были замужем[15]. Совершеннолетие просительницы было крайне необходимо для вынесения приговора по ее личному “рукодайному” прошению. Да и возраст беспаспортной девицы консисторские чиновники, разумеется, определяли “на вид”.

В тот же день в Киево-Печерской Спасской церкви еврейского закона девица Ценя Ковфмановна дочь Фельдманова по предварительном оглашении и наречении имени Мария просвещена Крещением и св. Миром помазана и подпиской всегда и неотступно пребывать в послушании уставам Православной церкви обязана. Согласно метрической выписке, восприемниками при Крещении стали пристав Киево-Печерской части Киева Моисей Михайлов Стафиевский и дочь Донского казака девица Ольга Ильина Грушина. Обряд присоединения и Таинство Крещения совершил священник Климент Фоменко с диаконами Василием Туркулевичем и Григорием Барвинским (л.14, 15).

Понимая, что по российскому законодательству – далекому, надо заметить, от патриархальности, совершеннолетняя девица-дочь вправе делать свой выбор, обиженный отец Кофман Фельдман 30 января 1868 г. все же направил повторное прошение, но не в полицию, а в митрополию. А в уездное полицейское управление он зачем-то занес 50 рублей… – для полного расчета за аренду на следующий год. Кроме того, в своем прошении на имя Киевского викария потерпевший решил по меньшей мере насолить консисторским служащим, написав на них в прямом смысле кляузу: и когда им объявлено распоряжение Вашего Высокопреосвя­щен­ства, – пишет Фельдман о консисторских писаках, – то они отозвались ко мне теми словами: “мы не подвластны Киевскому архиерею, а высшей власти, метрополиту (sic) и Святейшему правительствующему синоду, и что Ваше Преосвященство над ними никакой власти не имеете”. В случае надобности, укажу тех, которые мне говорили те слова (л.16-16 об.). Правда, на этот раз Фельдман уже не упоминал о похищении дочери Цени (теперь уже Марии), а лишь требовал вернуть ему держимые от монастыря аренды: а потому, припадая к стопам особы Вашего Преосвященства, осмеливаюсь утруждать и покорнейше просить о заставлении выше прописанных монахов своею властью о получении с Переяславского полицейского управления остальные 50 рублей до полной арендной суммы и заключении со мною формального контракта […]. Благоволите ускорить с объявлением мне по уважению, что столько страдаю от них, что не в состоянии здесь описать моих мучений. Мещанин еврей Ковфман Фельдман, а за его неграмотного по личной его же рукоданной просьбе расписался крестьянин-собственник Могилевской губернии Сеннинского уезда И. Сушко (л.17 об.).

Надо сказать, что сюжет с переходом юных (и не вполне юных) евреек в христианство через побег или похищение имеет длинную историю, в том числе и литературную[16]. Наш сюжет тут – лишь кирпичик, причем далеко не претендующий на “самостоятельность”, особенно, учитывая то, что приходится иметь дело лишь с документом ex officialis. Как известно, имперская позиция не всегда давала сторонам равные возможности в административно-судебном решении конфликтов с конфессиональной составляющей. К примеру, известен казус, также имевший место в Киеве, правда, гораздо раньше – в 1814 году, когда 13‑летняя дочь местного раввина Давида Слуцкого была в прямом смысле похищена, затем насильно крещена и выдана замуж за православного. Однако девушка не смирилась со своим новым положением и тщетно пыталась сбежать обратно к родителям. Окончательное решение по этому делу, исходившее от обер-прокурора Синода главы Департамента духовных дел иностранных исповеданий князя А. Н. Голицына, в дальнейшем сыгравшего значительную роль в разработке правительственной политики по “еврейскому вопросу”, было неблагоприятным для потерпевшей – переход девушки в христианство объявлялся “законным и добровольным”, а ее отец оказался под следствием за “клевету” на местное духовенство[17]. Правда, в “эпоху Наполеона” подобная позиция правительства объяснялась особой злободневностью “польского вопроса” и необходимостью утверждения авторитета имперской власти как поборницы Православия в Юго-Западном крае. Спустя полвека ситуация была совсем иной[18].

Но позволим себе все же завершить наш рассказ о героях уже “лесковской” эпохи. Итог всего этого вполне хрестоматийного конфликта подводит некрасноречивая консисторская резолюция: приказали объявить просителю, что дела о нарушении контрактов подлежат ведению гражданского суда, куда он (Фельдман – авт.) и должен обратиться с настоящею жалобою, если она справедлива. О сем для объявления сообщить в Переяславскую полицию с прошением взыскать с еврея Фельдмана за 3 листа негербовой бумаги 1 р(убль). 50 к(опеек). […], употребленной на делопроизводство, и препроводить прямо от себя в местное казначейство, о каковом взыскании, равно как и для наблюдения за поступлением сих денег в казну уведомить Полтавскую казенную палату (по журналу) (л.18; копия 19 об.).

Впрочем, для девицы Цени-Марии это в сущности не имело уже никакого значения. Как бы ни сложилась ее дальнейшая судьба, она никогда уже не была связана с “местечковой” средой своего отца Кофмана Фельдмана. Бесспорно, последний на долго сохранил обиду на троицких монахов, лишивших его содержания и хозяйки-дочери, к тому же – невесты на выгодной выдаче. А та, в свою очередь, возможно, никогда не забудет об участии строителя Ионы в, пожалуй, главнейшем переломе в ее судьбе. Не исключено, что ей судилось постричься в одной из киевских женских обителей, куда социальная парадигма того времени приводила многих подобных ей сирот, отягощенных бесприданницей. Впрочем, сама княгиня Васильчикова, известная своей филантропией, могла принять в ее дальнейшей судьбе живейшее участие[19]. И вовсе не удивительно, если бы будущее Цени-Марии оказалось связанным со светской “карьерой” ее “вдохновителя” Григория Кагана. Тем паче, что в монастыре он явно не прижился. Кстати, месяцем ранее до описанного выше инцидента, как читаем в донесении от 4 октября 1867 года настоятеля Троицкого монастыря иеромонаха Ионы в Духовную консисторию, выкрещенный из евреев Григорий Каган отменил свое желание быть в духовном звании и продолжать учение, а желает заняться по торговой части[20]. Как ни странно, но еще некоторое время (до середины ноября того же года) Каган еще пребывал на послушании в Троицком монастыре и даже был отправлен в Гусинцы для осуществления ревизии[21]. Что произошло с ним после того, особая история – увы, все еще хранящаяся под спудом архивных материалов.

Опубликовано: Киевский альбом. Вып. 5. К., 2007 [ред. Т. Б. Ананьева].